Игорь Иванов, инженер-строитель

Отец
Мой отец, Сергей Михайлович Иванов, был артистом Театра Юного Зрителя в г. Алма-Ате – с 1951 по 1961 гг.
Он был выходцем из простой крестьянской семьи, жившей в селе Медынь под городом Велиж.
Родился он в 1915 году, окончил школу, сменил много различных профессий, пока не поступил во ВГИК, на курс, который вел в последствии известный режиссер Сергей Герасимов.
Учиться было тяжело, так как стипендия была маленькой, а помощи никакой не было, но отец всегда вспоминал годы учебы с юмором. Мне запомнился один из эпизодов, о которых рассказывал отец.
Нужно было репетировать в студенческом театре роль влюбленного – с молодой сокурсницей. И вот раз за разом девушка при репетиции поцелуя резко отворачивалась, пока Герасимов не выдержал и не стал кричать на нее. Оказалось, что от отца несло чесноком, которым он перекусил с краюхой черного хлеба с солью в перерыве. Есть было нечего, вот и лопали что придется.
После учебы отец попал в г Нальчик, где его и застала война. Он был призван в армию, в саперы, и их, необученных и невооруженных новобранцев, бросили на рытье окопов и укреплений на передовой, где-то недалеко от Сталинграда. Там он и попал в плен, когда немецкие танки вышли в тыл и захватили наших ребят. Попав в лагерь, немного зная немецкий язык, отец как-то сумел устроиться вольнонаемным в немецкую управу в одном из поселков. Отец неохотно вспоминал эти годы, т.к. впоследствии эти годы в плену тяжким клеймом легли на его биографию. 
После освобождения его посадили в лагерь теперь уже наши, долго проверяли, но так и ничего не найдя, освободили его и направили на восстановление Сталинграда. Там он познакомился с моей матерью и в 1950 году поступил работать в местный драмтеатр.
В Сталинграде родились мы с сестрой. Время было послевоенное – голодное и холодное. Сестренку уронили в детсадике, и она заболела костным туберкулезом. Отцу врачи рекомендовали поехать с ней куда-нибудь на юг, так он и попал в ТЮЗ, в г. Алма-Ату.
И здесь ему приходилось нелегко, так как у него было клеймо находившегося в плену, – во-первых, тогда партком театра рассматривал любую роль прежде всего с точки зрения политического соответствия, а во-вторых, куда бы он ни писал по Союзу, подавая свои документы для участия в кино или спектаклях, – везде отказ был связан с этой строчкой в биографии.
Уже после разоблачения культа личности Сталина на экраны вышел фильм «Чистое небо», где герой попал в похожую ситуацию и, в конце концов, после многих страданий, получил звезду Героя. Помню, как на гастролях в Чимкенте, куда меня взял с собой отец где-то в 1956–57 годах, он повел меня на фильм, и после этого они до поздней ночи сидели с друзьями, обсуждая его.
Отец как-то рассказал мне о допросах в нашем лагере, где его спрашивали, почему он не застрелился во время захвата немцами. «А чем? – спрашивал он. – Ведь у нас кроме лопат не было ничего, а из лопаты не застрелишься». Его соседу, офицеру, повезло меньше – таскали на допрос каждый день, выбивая признание. И вот как-то его приволокли с допроса окровавленного и бросили на нары. Когда отец спросил, что же случилось, тот ответил, что во всем признался. Все ужаснулись, зная, чем это грозит, но офицер рассмеялся, рассказав, что произошло. Во время допроса он сказал, что его завербовали немцы для убийства одного нашего генерала. Следователь аж привстал со стула, как собака, почуяв след. «Кого?» – хрипло спросил он. «Ворошилова», – ответил офицер. После недолгой паузы офицер сел на стул, затем схватил пресс-папье и с размаху врезал по голове офицеру. После этого его больше не водили на допросы…
Отец никогда не сдавался, но больно переживал несправедливость, понимая, что нужно как-то вырываться из круга недоверия в театре. Многие роли были не очень значимые, особенно в детских спектаклях, которые шли во время каникул утром и вечером. Уставший, он, нередко приходя с работы, рассказывая маме, как парторг М. снова вспомнил о его лагерной статье при распределении ролей. Но это его заставляло с еще большей настойчивостью работать над собой. Я помню, как он с утра до вечера ходил по комнате, заучивая очередную роль, а в свободное время писал стихи либо короткие четверостишия на злобу дня, читая их мне. Изредка печатал под псевдонимом С.Велижин. Как он говорил: «Пишу для отдыха, для души…»
На один или два театральных сезона он даже уезжал в Вышний Волочок, городок недалеко от Москвы, надеясь все-таки пробиться наверх. Но пришлось вернуться назад в Алма-Ату.
Приехал он не с пустыми руками: у него созрела идея сыграть вождя мирового пролетариата В. И. Ленина. Он встречался с шофером Ленина – Гилем, его секретарем – Фокиной, с людьми, которые видели Ленина и работали рядом с ним, собирая по крупицам необходимые материалы. Допоздна сидел у патефона, слушая пластинки с записями речей Ленина, осваивая его картавый говорок. И вот прошел партактив, на котором его фамилия на роль Ленина в спектакле «Именем революции» была утверждена.
Это была первая премьера спектакля с Лениным, и на ней присутствовали многие партийные руководители города, представители рабочих коллективов и творческой интеллигенции. Помню, как директор театра Вайсман вытирал пот со лба перед премьерой, поглядывая в зал из-за занавеса. Что уж говорить об отце, который был внешне невозмутим, но, конечно, вполне ощущал остроту момента.
И вот спектакль начался… Незатейливый сюжет, который показывал Ленина простецким человеком в тот период, когда он еще не был вождем пролетариата, а затем и в этой ипостаси. Поначалу зритель не знал, что делать, т.к. с одной стороны – это спектакль, а с другой – политическое дело… Но потом напряжение спало во многом благодаря прекрасной игре партнеров, среди которых выделялась Ольга Решетниченко, игравшая деревенского мальчишку, повстречавшего Ленина. Стали раздаваться аплодисменты, а в конце их шквал просто накрыл сцену.
Это была полная победа… За кулисами отца поздравляли коллеги по актерскому цеху, даже зашли пожать руку некоторые партийные руководители, ну а директор принимал поздравления со всех сторон.
Далее все спектакли шли с успехом, отец часто участвовал в больших театрализованных представлениях, одно из которых было на Центральном стадионе. Там он делал круг почета на известном броневичке.
Как-то отец принес домой большой ящик, в котором находился телевизор «Рекорд» – премия за работу и радость в наш дом. С того времени все соседи собирались у нас, пока и в их квартирах не зажглись голубые огоньки.
Отец быстро понял, какое значение и какую силу несет голубой экран. Стал играть на телевидении, постепенно отходя от театра. Пока, наконец, окончательно не перешел режиссером на вновь созданную Карагандинскую студию телевидения. Там он и проработал, уйдя на пенсию с должности главного режиссера телестудии в конце 80-х.
Судьба забросила его в конце жизни в Ульяновск, где он скончался в возрасте 90 лет, в 2006 г. Однако до конца своих дней он с теплотой вспоминал театральную жизнь Алма-Аты.

О времени, о театре и о себе
…Довольно большая часть моего детства прошла за кулисами ТЮЗа, и хотя, может быть, по времени она не так уж велика, но по влиянию на мою дальнейшую жизнь – огромна. Оглядываясь на прошлое, вороша детские воспоминания, мне трудновато восстановить многие лица людей, ушедших от нас, но само время за кулисами театра, наш быт, жизнь того времени почему-то прочно врезались в память. Поэтому я и вспоминаю прошедшее взглядом оттуда, из-за кулис ТЮЗа, чувствуя теплую руку отца и улыбку мамы.
Мы с мамой и сестрой переехали в Алма-Ату в 1952 году, когда мне было всего 5 лет.
Переезд был не из легких, так как ехали летом, в самую жару, а моя трехлетняя сестра лежала без движения всю дорогу. Врачи рекомендовали сменить палящую жару приволжских степей на прохладу и чистый воздух предгорий Заилийского Алатау.
По приезду сестренку определили в лечебницу, расположенную в г. Талгаре, и долгие 5 лет мы регулярно ездили к ней, возили мед, домашнее молоко и различные продукты, т.к. казенные харчи были не из лучших. К 1956 году она стала выздоравливать и заново учиться ходить, в дальнейшем практически выздоровела и окончила институт иностранных языков.
Ну а я поступил учиться в школу № 21, а так как после уроков и в воскресные дни дома никого не было, отец брал меня с собой на работу. Так впервые я попал за кулисы театра, который надолго стал моим вторым домом.
Обычно отец приводил меня задолго до начала спектакля в гримёрку, где несколько артистов совершали таинство преображения из обычных людей в совершенно незнакомых мне персонажей различных пьес. До сих пор помню парики, надетые на деревянные болванки, стоящие на столиках баночки, коробки с гримом, кисточки и прочие разнообразные принадлежности, висящие повсюду костюмы актеров. Актеры самостоятельно гримировались, хотя им помогали и профессиональные гримёрши. После этого продолжался процесс вхождения в роль многочисленным повторением текста, различных поз, вроде как распевка перед выступлением певцов. Лица актеров в этот момент меня пугали, потому что знакомые час назад люди на глазах превращались в загадочных персонажей из спектаклей. Наконец, кто-то в коридоре громко кричал о выходе на сцену и все направлялись туда, гримёрка закрывалась, а я отправлялся в путешествие по закулисью. Иногда отец усаживал меня в оркестровую яму, рядом с музыкантами, откуда я и наблюдал за происходящим на сцене. Но больше всего мне нравилось сидеть наверху, рядом с осветителями, откуда все казалось совсем другим, фантастическим, не то, что снизу, из-под земли оркестровой ямы. А сами осветители были магами, в секунду меняющими свет и цвет на сцене. Иногда, если везло, можно было выпросить у них разноцветные осколки от цветных фильтров прожекторов, и это было полным счастьем, которым я, вдобавок, мог поделиться со своими сверстниками по двору.
Часто я просто бродил по коридорам закулисья, заходя в каптерку рабочих сцены, которые щедро угощали меня чаем и домашней снедью. А потом выходил во двор, заваленный декорациями, за забором которого был небольшой парк, примыкавший к консерватории, из окон которой доносилось громкое разноголосье студентов. С восточной стороны располагался выход из кинотеатра, вплотную примыкавшего к зданию ТЮЗа. Кинотеатр тот был простым ангаром, в котором зимой было холодно, а летом душно, поэтому часто контролеры открывали во время сеансов для проветривания боковые двери, закрытые плотными занавесами, через которые иногда удавалось прошмыгнуть в зал. Бывало, днем, когда проходили долгие репетиции, отец договаривался с контролерами, которые пускали меня бесплатно сразу на несколько киносеансов.
Репетиции спектаклей мне не нравились, так как в них действо на сцене, в котором принимали участие актеры в обычной, повседневной одежде, постоянно прерывалось либо весьма нелестными окриками режиссера, либо актерами, забывавшими или путавшими отдельные фразы, частыми повторами одного и того же эпизода или сцены. Но все же частенько приходилось просиживать в задних рядах зрительного зала от начала до конца, наблюдая за репетицией и удивляясь покорности актеров, которые выполняли различные требования режиссера. Набравшись таких впечатлений, было как-то странно смотреть уже готовый спектакль, т.к. я постоянно ждал, что вот-вот раздастся окрик режиссера.
Устав от просмотра репетиции, я тихонько уходил из зала посидеть в парке возле оперного театра. Несколько раз встречал там странного вида невысокого человечка, в каком-то балахоне с бубенцами, огромным голубым беретом на голове и с брезентовой сумой через плечо. Иногда в руках у него была папка с какими-то рисунками. Человек что-то бормотал под нос и шел, не замечая никого и ничего. Как-то раз я взглянул ему в лицо и был напуган странным блеском его глаз и выражением лица. Несколько раз заметил его в районе наших домов и спросил отца, что это за человек. «Это художник оперного театра Калмыков», – ответил отец. «А почему он такой странный?» – спросил я. «Все талантливые люди кажутся странными», – ответил отец. Почему-то этот диалог остался в памяти и вспомнился мне впоследствии на одной из выставок художника С.Калмыкова.
Когда заканчивались репетиции, усталый отец забирал меня из зала и вел домой. Тяжела и неказиста была в те времена жизнь советского артиста. Зарплата была мизерная – отец получал восемьдесят с небольшим рублей, кроме того, все мужские домашние заботы ложились на него.
Жили мы в районе, состоящем из двенадцати двухэтажных домов, которые до сих пор расположены на углу ул. Байтурсынова (ранее Уйгурская, а затем Космонавтов) и Бухар Жирау (ранее Ботанический бульвар). В этих же домах жили семьи артистов ТЮЗа, драмтеатра, артистов оперного театра, филармонии, преподавателей консерватории. О. Решетниченко и В. Мельников, Л. Страхова и В. Беляков, директор театра Г. Вайсман. Улицы были неасфальтированные, пыльные летом и грязные зимой. На том месте, где сейчас находятся кассы Центрального стадиона и отель «Астана», была барахолка, работавшая по воскресеньям, куда стекались городской люд и многочисленные подводы из пригородов. Мы с пацанами имели на ней уже в то время свой маленький бизнес – продавали воду из чайников, старые газеты для обертки. За удачный день могли наторговать на 2-3 рубля, которые потом вскладчину тратили на конфеты и лимонад.
Квартира наша была двухкомнатной, с печным отоплением, причем одна печь обогревала жилые комнаты, а вторая, больших размеров, служила для приготовления пищи на кухне. Ею почти не пользовались, так как готовили на керосинке, экономя дрова на зиму. Двор в квадрате этих домов был пустым и заваленным строительным мусором. Напротив домов стояли сараи, поделенные на секции по числу жильцов дома. В них хранились дрова и уголь для отопления, разный скарб. В качестве дров в то время привозили саксаул, каждую осень приезжала машина, вываливала его, и мы всей семьей кололи саксаул на большом камне возле сарая. Зимы были холодными, и с вечера натопленная квартира к утру промерзала насквозь – даже плотные ватные одеяла не спасали от мороза. К середине зимы стенка, которая выходила в холодный коридор, промерзала насквозь так, что внутри комнаты выступали кристаллы льда. Чтобы сберечь тепло, закрывали заслонку на дымоходе печки. Как-то ее закрыли рановато и мы все угорели настолько, что меня утром еле откачал рано вставший отец. После этого он стал искать способ, как более эффективно обогреть квартиру, и придумал: вставил поперек дымохода несколько стальных труб, плотно замуровал их, при топке они нагревались докрасна, давая дополнительное тепло.
Артисту всегда надо было держать марку, хорошо одеваться, да еще и кормить семью. Отец расчистил напротив дома площадку от строительного мусора и разбил на ней огород. Растили помидоры, огурцы, картошку, кукурузу, фасоль, посадили фруктовые деревья – урюк, вишню, черешню, сливу и малину. Наш огородик-садик здорово выручал нас, но сильно страдал от набегов местных пацанов, и в конце-концов отец разбил новый огород на берегу Весновки, на пустыре, напротив нынешнего музея им. Кастеева (тогда на его месте был подхоз МВД, а затем Зеленстрой). Все лето мы с мамой поливали этот огород, таская ведра снизу, по крутым обрывам горной речки. А у дома остался только сад, который просуществовал до конца 90-х, исправно снабжая нас черешней, вишней, урюком, малиной. Держали кур, гусей, уток, но это было дело хлопотное, и нам пришлось отказаться от этой затеи. Многие соседи и коллеги по театру посмеивались над отцом, но он всегда говорил: «Трудиться не позорно, позорно не трудиться!» Хотя я замечал, что иногда отец хмурился после таких насмешек и садился писать стихи, либо начинал репетировать роль, уходя в творческую работу от повседневной суеты. В последствии все жители нашего двора сами разбили садики возле домов, посадили деревья и как-то забыли про насмешки и о том, кто первый начал освоение этих земель. Этот наш маленький садик, посаженный и выращенный родителями, привил мне на всю жизнь любовь к земле, приучил не чураться любого труда.
Отец умел делать руками многое – нехитрый ремонт электроплитки или утюга, сложить печь и даже сделать простецкую, но очень нужную мебель для дома – тахту, книжный шкафчик, табуретки и, наверное, не будь он артистом, мог бы стать кем угодно, но все же театр был его единственной любовью.
Получив роль, он изучал по книгам исторические события времен своих героев, старался найти любые сведения, которые помогли бы дать свое видение той личности, которую он должен был играть, найти какую-то ее особую изюминку. И когда это удавалось, отец был счастлив, как ребенок. Ну а если что-то не клеилось или роль была неинтересной, лучше было его не трогать. Вообще, на период домашних репетиций в квартире была тишина: я либо сидел молча и слушал, либо удалялся на улицу.
Над своими ролями отец трудился самозабвенно, а домашние заботы брала на себя мама, Мария Емельяновна, урожденная Меркулова, работая на огороде и, главное, совершая еженедельные поездки в Талгар, к моей больной сестре. Особенно тяжело нам приходилось летом, когда отец уезжал с театром на длительные гастроли по городам и весям Казахстана. Как-то отец приехал после одной из таких поездок радостный и показал мне нечто в маленькой коробочке. Это была медаль «За освоение целинных и залежных земель», которую он и некоторые артисты получили за участие в нелегких гастролях по целине.
Когда я научился читать и писать, отец привел меня в библиотеку работников искусств, которая находилась на втором этаже театра. Надо сказать, что в небогатом, даже аскетическом убранстве нашей квартиры, ведущее место занимали книги – 20 томов Чехова, Пушкин, Лермонтов, ну и, конечно, настольная книга отца – Станиславский. Отец выписывал несколько газет и журналов, не смотря на маленькую зарплату. Когда ему говорили, что на этом можно сэкономить, он отвечал: «Знания всегда окупятся!»
А в библиотеке обилие книг просто сразило меня, особенно обрадовало то, что было много книг приключенческого жанра, а также редкая по тем временам фантастика. Там я познакомился с тремя мушкетерами, Айвенго, Следопытом, узнал о голове профессора Доуэля и Ариэле. Сначала читал в небольшой комнатке, где выдавались книги, потом отец стал брать книги на свою карточку домой и я «проглатывал» их пачками, удивляя отца скоростью. Он частенько спрашивал о содержании книг, заставляя пересказывать их, и очень расстраивался, когда я не мог этого сделать. А мне казалось, что вот-вот я прочту такую книгу, которая откроет некие тайны, и я спешил найти их. Целый мир открывался с каждой книгой, и на такие мелочи, как запоминание, я просто не обращал внимания. Потом я понял, что именно театральная библиотека ТЮЗа привила мне любовь к книгам, жажду открытия нового через призму каждой прочитанной книги, а это не так уж и мало.
С детьми артистов в театре я почти не общался, но за его пределами дружил с Аликом Кузьменковым, Мишей Вайсманом, братьями Диордиевыми. Кузьменковы жили рядом с театром, и я частенько забегал к ним в гости. Ну а Миша Вайсман приобщил меня к электричеству, сподобив воткнуть в розетку шпильку для волос. До сих пор я знаю, как это вредно… Во дворе дома у нас была дружная компания с братьями Диордиевыми, которые иногда стреляли у своей матери сигареты, затем мы шли купаться на Весновку и втихаря покуривать.
Большой радостью для нас были новогодние елки. Их мы ждали с нетерпением, главным образом из-за подарков, так как уже видели все предновогодние репетиции. Тем не менее, сами новогодние спектакли тоже смотрели, но садились поближе к дверям, так как после представления и происходила раздача подарков, к которой нужно было успеть впереди всех. А для артистов этот период был изматывающим, так как спектакли шли утром и вечером, иногда приходилось играть по нескольку ролей в одном представлении. Частенько они участвовали в представлениях на выезде в Домах культуры различных заводов и фабрик, что давало небольшой приработок к зарплате. И хотя такие выезды именовались «халтурками», выкладываться приходилось по полной, так как детский глаз сразу распознавал эту самую халтуру в игре.
Однажды на новогоднем спектакле актёр, изображавший одного из героев, по ходу действия должен был пробежать по перилам верхнего яруса лож. И надо же было случиться, что он запнулся и упал вниз, на кресла партера, сломав при этом руку. Юные зрители были в полном восторге, чего не скажешь об актёре, стойко доигравшем спектакль. Ему наложили гипс, забинтовали руку, но на последующих представлениях никто этого и не заметил, так как все это искусно закрыли плащом. Хотя так полюбившуюся зрителям пробежку по верхнему ярусу пришлось заменить на более безопасную по зрительному залу.
Отец тоже пытался приобщить меня к профессиональному театру, а точнее, к музыке, хотя талантом я не блистал и первые попытки научить меня играть на фортепиано окончились неудачно из-за отсутствия инструмента дома. А так как театральное фортепиано было постоянно занято, репетировать было негде. Потом была скрипка, и с тем же результатом, хотя будь родители пожестче, может, что-то и получилось бы. Играя во дворе, мы часто сочувствовали нашему товарищу Тлесу Кажгалиеву, когда мать загоняла его домой на занятия музыкой, вырывая из нашей дружной компании. Но ведь у него получилось и, как знать, возможно, методы принуждения эффективны… Но отец принципиально не давил на меня, повторяя, что если действовать из-под палки, ничего путного не получится. Он считал, что каждый должен выбрать судьбу сам.
Вообще, так получилось, что я чаще всего видел театральную жизнь как бы изнутри, со всеми ее радостями и горестями, частенько и склоками, блеском декораций и костюмов из зала, фанерой и папье-маше задников. И эта двуликость театра меня смущала, представляясь чем-то подставным и обманным. С другой стороны, меня всегда поражала та трансформация, которая происходила с актерами, час назад бывшими обычными, знакомыми мне людьми, которые превращались на сцене в неведомых мне героев или злодеев. Но зная, каким трудом даются эти превращения, наблюдая за репетициями, я испытывал какой-то стыд и в то же время гордость человека, знающего великую и постыдную тайну сотворения… Никогда и никому из сверстников я этого не рассказывал, не делился впечатлениями о театре и очень стеснялся, когда обо мне говорили: «А у него отец артист!» Однако в душе всегда гордился этим, чувствуя какую-то причастность к людям такой нелегкой профессии.
Может, и поэтому я не очень люблю смотреть разного рода действа, в первую очередь подмечая в них фальшь и непрофессиональность. Особенно раздражают засилье попсы в искусстве, бесчисленные «фабрики», штампующие голимую посредственность.
Уважаю и аплодирую настоящим талантам, зная, каким потом и кровью даются внешне легкие и изящные движения, даже отдельные реплики и проходные роли.
Весь этот опыт и дал мне наш ТЮЗ, за что я благодарен ему.
…Прочитал книгу и вспомнил об актерской семье Людмилы Андреевны Страховой и ее мужа Василия Никитича Белякова. Как я писал, они жили в тех же домах, что и мы. Встречались мы с ними довольно часто, но дружбы между нами не было. Но так сложилась жизнь, что после смерти Людмилы Андреевны Василий Никитич стал частым гостем у нас. Беседовал с моей мамой и сестрой о религии, стал довольно набожным человеком, хотя ранее таковым не был. Как-то раз пригласил маму с сестрой к себе в гости и показал очень красивую икону, оклад которой был украшен жемчугом, драгоценными камнями, покрыт позолотой. Он рассказал, что эта икона принадлежала Людмиле Андреевне и была родовой иконой, которую она завещала беречь пуще всего. Он очень боялся, что может умереть, а икона попадет в чужие руки – жил он в одиночестве, хотя в Ленинграде у него были родственники. Так икона попала к нам почти на год, и мы любовались ее божественной красотой каждый день. Но в один из летних дней Василий Никитич пришел с незнакомым человеком, который назвался его племянником, забрал икону и с тоской сказал, что уезжает в Ленинград.
На прощанье мы ненадолго присели, и в мертвой тишине раздались рыдания Василия Никитича, прижимавшего икону к груди. Также молча все встали, обнялись сквозь слезы и после этого наши пути навсегда разошлись. Мне ничего не известно о его дальнейшей судьбе.
Боюсь, что и могила Л.А. Страховой затерялась в наших краях среди множества ей подобных, забытых родными, близкими и бывшими почитателями ее таланта.
А актриса она, действительно, была мощного драматического дарования, как говорится, от Бога, что видно и по ее послужному списку. Мне кажется, она была выше всех актрис ТЮЗа того времени по своему таланту, артистизму, не говоря уж о какой-то неуловимой аристократичности, которая придавала ее ролям и ей самой особый шарм. Она и в жизни, по-моему, была аристократкой, особенно на фоне ее простецкого мужа…
Еще в том же доме, что и Л. А. Страхова, но в другом подъезде жил молодой артист казахской труппы Кененбай Кожабеков. Он с женой и ребенком ютился в одной комнатке трёхкомнатной коммунальной квартиры. Отец был дружен с ним и отзывался о нем, как о перспективном актёре. А потом он сыграл роль в каком-то фильме, и о нем сразу заговорили, как о таланте. Однако затем с ним случилась большая беда – он получил травму позвоночника и лежал, прикованный к постели, всеми забытый, пребывая в страшной нужде. Мы с отцом часто заходили к нему, обязательно принося с нашего огорода свежие овощи или фрукты. Отец постоянно подбадривал его, приводя в пример мою сестру, которая несколько лет лежала в гипсе, а потом заново училась ходить. Как сейчас помню его бледное лицо и благодарную улыбку. Актеры хлопотали о нем, и в конце концов ему выделили где-то отдельную комнату, его семья переехала и мы уже больше никогда не встречались. Хотя отец продолжал ездить к нему, навещая и подбадривая его. И он, действительно, встал с кровати, начал ходить с палочкой и даже снялся в одном из фильмов. Я даже смутно помню отрывок из этого фильма – мы всей семьей смотрели его, когда прошел показ по телевидению, радуясь его возвращению в жизнь.
Я вспомнил об этом артисте, когда думал об отце… В 2000 г. отец перенес второй инсульт, в результате которого была парализована левая часть тела. Врачи сказали, что жить ему осталось недолго, и меня срочно вызвали к нему. Состояние его было ужасное – он почти не говорил и даже не признал меня, все готовились к худшему. Однако через неделю отец уже начал потихоньку говорить, а через две недели говорил вполне нормально, только тихо. Каждый день он делал в постели гимнастику, растирая и сгибая неподвижную левую руку и пальцы. Через несколько месяцев он начал ходить и полностью восстановился, прожив до 2006 года в полном здравии и трезвом рассудке. Третий инсульт он уже не вынес…