Лев Александрович ТЕМКИН (1940-1993), народный артист Казахстана, актер Академического Русского театра драмы им. М. Ю. Лермонтова. За тридцать лет жизни на сцене создал более ста ролей: Царь Федор Иоаннович в одноименной драме Алексея Толстого, Пушкин в «Шагах Командора», Яков Свердлов в «Большевиках», Тригорин в «Чайке», Пряслин в «Доме», Зилов в «Утиной охоте», Соломон в «Кине IV», Посетитель в «Последнем посетителе», Сальери в «Амадее», Пьяница в «Эффекте Редькина», молочник Тевье в «Поминальной молитве» и другие.

Актер — он прежде всего мыслитель. Если драматург написал роль, я, артист, гражданин, обязан ее осмыслить, пропустить через себя, через современного человека. И говорить во весь голос — честно. Если тебе есть что сказать людям, если что-то внутри тебя не дает спать и жить спокойно, иди на сцену. Ты имеешь право быть артистом.
Лев ТЕМКИН.

«Амадей» — явление в театре имени Лермонтова. Спектакль шел в Малом зале, и воздействие его было невероятным. Я даже забывала, что там страдает и мучается родной мне человек. Этот взгляд, которым он обводит зрителей и который скользнул по мне… Он оставил ощущение ужаса, страха и сочувствия. Я очень люблю этот спектакль. Он памятный для меня. Но он столько забирал у Левы силы и энергии! Татьяна ТЕМКИНА.

Среди чудес театра есть и такое — оно зовется «характерный актер». Это актер неограниченного амплуа. Он может все: сегодня в комедии смешить нас до слез, завтра властно вести на трагедийные высоты. Таким был Лев Александрович Темкин. Нина РАЗУМОВСКАЯ.

Биндюжник или артист народный?
«Слушай, мужик, — хлопнул по плечу стоящего у прилавка сельпо ханыгу интеллигентно одетый, чистенький кореец, — лук надо собрать. Ты только парочку друзей своих прихвати. Плачу нормально, но условие: пока работаете — не пить! Потом поставлю, сколько хочешь». «Ну, ты чё, — возникает готовый уже идти за ним бич, — как это не пить? Ну, хоть по бутылке-то на рыло в день дай!». «Нет-нет, никакой водки! Лук соберем — хоть запейся!». «Но ты же человек, хозяин!» — канючит биндюжник. «Пока не закончим, рисковать не могу!» — стоит на своем работодатель.
Торгуются, спорят, уже даже скандалят — вошли в раж. Но вот забибикал неподалеку автобус, размещая подтягивающихся пассажиров, и, не досчитавшись одного из них, бежит, влетает на порог магазина гонец: «Лев Александрович, ну что же вы! Через пятнадцать минут начало спектакля, мы опаздываем!». Немая сцена, затяжная пауза, ничего не понимающий наниматель и — пояснение догадливого администратора: «Ой, да вы не подумайте чего, мы — театр, едем к вам в клуб, а это — Темкин, народный артист». Интеллигент в растерянности, глаз у него поплыл, а словоохотливый «забулдыга» разводит руками: «Ну, ты парень, — говорит, — меня извини. В следующий раз лук твой соберем. А то видишь, меня тут на работу припахали».
Анекдотический случай этот той поры, когда Лев Темкин в «Эффекте Редькина» играл Пьяницу, конечно же, занесен в антологию хохм, всякого рода розыгрышей, казусов и шуток Академического Русского театра драмы имени Лермонтова. И это, естественно, не единственный перл за авторством весьма солидного, авторитетного, но постоянно озорующего на ниве смеха мэтра. Юмор было его второй, после сцены, стихией, и бродят-бродят по театральному закулисью придуманные им словечки и выражения.
Но не к остротам Темкина хочется обратиться сейчас, а увести вас ненадолго в прошлое. Он появился среди нас в то удивительное время, вспоминая о котором, мы не стесняемся быть сентиментальными. Это было время нашего детства. Оно выпало на послевоенную пору, когда хлеб выдавался по карточкам, за мукой и сахаром приходилось выстаивать длиннющие очереди, малышня пыталась прошмыгнуть на очередной трофейный фильм, а по выходным дням непременно отправлялась в выстроенный тетей Наташей Сац ТЮЗ.
Алма-Ата была маленькой, все знали друг дружку в лицо и толклись в двух-трех классах 25-й школы, которые назывались торжественно Дворцом пионеров. Впрочем, у Дворца было еще и фойе. Заходя в него с торжественно-многоступенчатого крыльца, вы попадали в театр, где была маленькая, но все-таки сцена. Артисты, то есть, такие же мальчишки и девчонки, разыгрывали на ней разные сказки и истории, и мы, сбежавшиеся со всего города зрители с удовольствием внимали им.
Не знаю, что это был за спектакль — может, «Иван да Марья», может, «Оловянные кольца», но помню каждое движение рук, выразительный взгляд и проникающий в тебя голос. Голос Левы Темкина. Говорил он интересно и горячо, в чем-то очень убеждал и, кажется, добивался своего. Это был тот самый момент, когда ты сам в себе открываешь нечто такое, что называется душой. И это нечто откликалось.
Итак, на Леву сбегалась вся городская детвора. Его любили, он был нашим кумиром. И в том был, конечно, резон, потому что именно тогда начинал раскрываться в нем дар Божий.
— Сколько я себя помню, — рассказывал он сам, — столько я мечтал стать актером. Первая встреча с театром произошла, когда мне было шесть лет. Мы были с мамой в Москве, она повела меня во МХАТ на «Синюю птицу», и я там нехорошо себя повел. Во время спектакля, когда на сцене происходило что-то страшное, я прямо из зала закричал: «Не верь им!». Во весь голос. Зашептали, всполошились зрители, мама начала толкать меня локтем в бок, но на этом инцидент завершился. Дальше хотелось все время выступать, и когда мне исполнилось десять лет, мама отвела меня в этот самый Дворец пионеров, где руководитель драмкружка Михаил Борисович Азовский сразу взял меня в спектакли «Павлик Морозов» и «Кот в сапогах».
Страсть к сцене и лицедейству занимала все Левино существо — он не хотел ничего другого, довольно скверно учился в школе, особенно по физике и математике. Но учителя все прощали, поскольку такие одаренные мальчики встречаются не каждый день. Потом Лева исчез из виду. Оказывается, его занесло в далекую Совгавань, оттуда в Калугу, Ижевск и снова в Алма-Ату. Здесь он побыл какое-то время, после чего отбыл в Красноярск, где, по словам самого Темкина, произошло его становление как актера. В 1975 году он, овеянный славой и легендой, вернулся окончательно в Алма-Ату. Оба раза в Лермонтовский театр его брали по рекомендации замечательного мастера сцены Юрия Борисовича Померанцева, который, однажды заприметив способного мальца, привел его на большую сцену и всю жизнь потом участвовал в судьбе его и его близких.

Второе пришествие — Рубеновский период
Второе пришествие Темкина в театр имени Лермонтова оказалось как нельзя кстати. В труппе к тому времени образовался дисбаланс — были представлены старшее поколение и молодежь, а средний возраст в дефиците. Поэтому Леву тут же запрягли в текущий репертуар. «Здравствуйте, я Петров!», «Собака на сене», «На всякого мудреца довольно простоты», «Три мушкетера», «Конек-Горбунок», «Чайка», «Тиль», «Факультет ненужных вещей», «Испанский священник»… Тут что ни название, то явление. И с успехом принятая шекспировская комедия «Мера за меру», и «Последний посетитель», который произвел в Москве фурор. До этого его ставили многие театры Союза, но рассматривали как производственную пьесу, социальную. А тут — живой, страдающий человек, который добивается справедливости. Представьте, приходит
неизвестный с улицы в кабинет заместителя министра и заявляет, что тот должен оставить свой пост. Почему? Да потому что, считает Посетитель, «нами руководить должны чистые люди».
Период этот в жизни Темкина называют рубеновским — по имени худрука и главрежа Рубена Андриасяна. Лева сам считал, что самые значительные его победы на лермонтовской сцене были связаны с ним.
— Первое, что я дал ему сыграть, — говорит Рубен Суренович, — был Михаил Пряслин в «Доме» Абрамова. Признаться, это была не его роль, не по его психофизике. Но я понимал, что с трудом, наверное, с огромным трудом, ломая собственную индивидуальность, он сделает ее лучше, чем кто-либо. Ибо прямого попадания в Пряслина у нас в труппе тогда не было. «Ну, конечно, — ворчал он, — мне, городскому интеллигенту в котором уже поколении, — архангельского мужика!». Потом, правда, ему перепал интеллигент, и он: «Ну вот, мне, хулигану, эти субтильные типы!». Ворчать он всегда любил! И, тем не менее, Пряслина он сделал глубоко. Ответственность его была невероятно высока — он даже руки изнеженные свои гримировал. Гримировал, чтобы то были руки имеющего дело с землей человека! Ну, а уж какой внутренний грим он на себя накладывал, я и говорить не буду!
— Он все дома меня спрашивал, — вспоминает жена артиста Татьяна Темкина, — похож он на деревенского мужика или нет? Скажет какую-нибудь фразу: «А Барька-то ничего!» (Барька — это кабан) и ко мне: «Тань, ты веришь, что я мужик? Похож или нет?». А я еще капризничала: «Нет, Лева. Ты меня извини, но — нет!». Сейчас вот думаю, какая ж я была глупая, надо было его поддержать, а я: «Ну, какой ты мужик?».
После московских гастролей лермонтовцев журнал «Театр», восторженно отзываясь о спектакле, заметил, тем не менее, что Темкин «мало подходит к роли героя, который родился и вырос в деревне. Все выдает в нем натуру более утонченную». На что Лева сказал: «Правильно. Но я все же рад, что сыграл Пряслина. Конечно, я — «дитя асфальта», но ведь так интересно было обратиться к миру крестьянства, постичь еще один загадочный характер. Артист должен рисковать, даже если это грозит провалом».

Бедный Йорик и холодный нос
Мы как-то все иронизируем по поводу того, что искусство требует жертв. Но оно ведь действительно так.
— Каждый человек, — говорит Рубен Андриасян, — сам по себе штучен. А человек творческой профессии тем более. Так что неповторимость в случае с Левой естественна. Он был таким даже тогда, когда роль его состояла из одной фразы. Скажем, «Почему я не умер маленьким?» в спектакле режиссера Иванова «Красные кони на синей траве». Я его потом дразнил: «Это была твоя лучшая роль!». И хотя специального образования Лева не получил, природное чутье подсказывало ему многое. Он ничего не делал с холодным носом, и я проверял на нем, туда ли движется мой поиск? Если идея проходит через него, то да, а не проходит — надо что-то менять. Он многое интуитивно придумывал сам. Но иногда бывал и слеп. Так до конца, скажем, не полюбил своего пономаря Дьего в комедии «Мера за меру». Там был блистательный дуэт — он и Юрий Борисович Померанцев, и, всякий раз выдавая класс виртуозной игры, Лева беспомощно разводил руками: «Ну, не знаю я, как играть Шекспира, ну, не умею! Я актер психологического театра!».
Не принял Темкин и роли Пьяницы в «Эффекте Редькина» — что, мол, тут играть? А там комедия-гротеск, там жанр! И зная, что сам-то Лева не прочь покомиковать, Андриасян дал ему такой манок. «А что, — сказал он, — если ты возьмешь в руки череп и будешь эдаким алкашом-философом?». «Ну, нет, что за чушь! За уши притянутый Гамлет — не выход!» — замахал тот руками. Но на следующей репетиции все увидели, что зерно упало на нужную почву. В Леве начал просыпаться интерес к своему бедолаге, и в конце концов он сделал из него шедевр. Получился такой беспомощный, жалкий, многомудрствующий бомж с растерянными детскими глазами. Сцена с черепом была роскошной, и ее все время включали в выездные концерты.
Но Дьего и Пьяница — это из области преодолений. А вот Посетитель в «Последнем посетителе» Дозорцева был для артиста желанным. Роль задевала его личностные болевые точки, и он вкладывал в нее душу и сердце. Когда в 1986 году театр повез спектакль в Москву, он, сам того не желая, вступил в спор с общепринятым мнением по этой пьесе. Ее считали сугубо конъюнктурной, а театральный критик Мария Седых, посмотрев лермонтовцев, сказала: «Нет, все это про людей! Это «больная» пьеса!». Такое открытие произошло потому, что Лева так играл.
Да, «Последний посетитель» взбудоражил Темкина. Кровно заинтересованный в проблемах нашей жизни, он был рад, что теперь, когда в стране тронулся лед демократических перемен, шел в руки острый современный материал. Образом Посетителя можно было сказать многое, и он это сделал. Событием для театра стал и другой спектакль по пьесе Владлена Дозорцева — «Завтрак с неизвестным» в постановке Льва Белова. Опять невероятная, острейшая ситуация, опять на кону все человеческие ценности, и опять все на разрыв аорты.

В современном материале
— Мне повезло, — признавался Лева, — у меня всегда такие роли, которые я даже не играю, а проживаю вместе с героями. Так было с Теркиным, царем Федором Иоанновичем, Пушкиным в «Шагах Командора» и многими другими. Правда, жизнь с ними далеко не гладкая. Она скорее мятежная. Вот в 1976 году, когда только и говорили, что о резком снижении социальной активности, я сыграл в «Чайке» Тригорина. Пафос образа состоял в том, что человек творчества не должен успокаиваться никогда. А сытость и конъюнктурность того более — губят талант. Подтверждением этого стал вампиловский Зилов из «Утиной охоты». Тогда, в восьмидесятые, без оглядки на чиновников и цензуру он криком кричал оттого, что самодовольной стране почему-то не нужны молодые, талантливые люди, ни к чему их устремленность, честность и нестандартность. Здоровых и энергичных, их оттесняли в разряд «лишних», и никого это не тревожило.
«Утиную охоту» лермонтовцы выпускали вторыми в стране — после «Современника». Для Левы работа эта стала этапной. Ставил спектакль Мар Сулимов — потрясающий питерский режиссер, который принес в театр особую атмосферу интеллигентности, тонкости и духовности. Делал эту вещь Мар Владимирович адресно — на Темкина. И когда в период репетиций Лева сломал ногу, Мар сказал, что другого исполнителя не видит, надо ждать. И вернулся к работе лишь когда Лева встал на ноги. Спектакль получился ярким, гротесковым, фейерверочным, но в то же время очень и очень горьким. Зилов у Темкина — дитя советского застоя, само потерянное поколение. Он из тех, кто слышал по радио одно, а в жизни видел другое. Каждый сидящий в зале ощущал себя сродни ему. Умный, талантливый, но разуверившийся во всем, он пропадал на наших глазах весело и бесшабашно, что называется, «с гибельным восторгом». Нелепо фиглярствовал, был мечтателем и циником, и мы, его современники, как и Лева, не осуждали его. Мы жалели его и понимали — то были издержки времени.
Те, кто видел «Утиную охоту» в Москве с Ефремовым, говорили, что у нас она вышла гораздо интересней — как по режиссуре, так и по тонкости разработки характеров. Там — надуманность.

Сальери на двоих
В 1993 году театр отмечал юбилей спектакля «Амадей» по пьесе английского драматурга Питера Шеффера. В двухсотый раз перед глазами зрителей разыгрывалась одна из самых невероятных и загадочных в мире трагедий — трагедия Моцарта и Сальери. В тот день в Малом зале театра некуда было даже притулиться, и на открытие юбилейного представления специально приехал из Хельсинки его постановщик Михаил Мамилов. Поздравляя актеров и зрителей с юбилеем, он в первую очередь вспомнил о Темкине, на которого делался Сальери. Правда, Лева вышел в нем всего четыре раза, потому что был уже очень болен. Дальше роль играл Михаил Токарев.
— Работать с ним было нормально. Он прежде всего думал о спектакле, — говорит Михаил. — В нем не было того дурного духа соперничества, когда, идя в упряжке, актер держит в тайне от партнера свои приемы и находки. Он с удовольствием копался в моцартовском времени, ведя расследование преступления Сальери. Оказалось, что Пушкин чересчур драматизировал ситуацию. Факт отравления не подтвержден, и Сальери вовсе не убийца. Да, завистник и интриган, да, перекрывал все клапаны сопернику. Но яда он не подсыпал. Надо было отвести от него проклятие веков. Вот как писал тогда в статье о спектакле известный хореограф Булат Аюханов: «Мы искренне взволнованы происходящим с Моцартом и его тенью Сальери. Сальери страдает и в то же время физически, морально разлагается при виде талантливого соперника и даже при мысли о нем».
«Разлагается» — это точное определение того, чего добивалась в своей трактовке постановочная труппа. Она долго шли к этому заключению, анализируя все обстоятельства, отправные точки и привходящие моменты этой ситуации. И вдруг однажды Лева вскрикнул: «Да это же Босх!». Помните, картины знаменитого нидерландца Иеронима Босха, где все персонажи искривлены, искажены и покорежены жизнью, временем, собственными страстями и пороками. Они-то, эти страсти, деформировали, свели на нет мощную, творчески продуктивную личность Сальери.
«Пьеса не дает усумниться в правдивости истории, родившей подлость и авантюризм Сальери, — продолжал размышлять Аюханов. — И исторические герои возвращают наш взгляд в самого себя, в свой мир, призывая к главному — быть Человеком! Сальери (в особенности в исполнении Темкина) — воплощение искреннего восторга, соединенного с черствостью к чужой беде». Да, он знает, что никогда не сможет стать Моцартом. И в этом случае даже не важно, отравил ли он Моцарта физически. Но то, что он погубил его, извел — это наверняка. Спектакль «Амадей» — предостережение от равнодушия, потери человеческой доброты.
— Работать с Левушкой (а я звал его именно так, несмотря на то, что он был на восемь лет меня старше) было удивительно легко, — продолжает Михаил. — Он помогал. Я показывал ему свою работу: «Посмотри!». Я вроде правильно все делал, но чувствовал, что что-то не то. И мы обсуждали. Он, хоть и был намного опытней, но все-таки прислушивался ко мне. «Миш, — говорил, — вот ты сидишь там, в зале. Посмотри, приемлемо сыграть вот так, как ты считаешь?». Мы обсуждали роль вместе! И, может, то, что у меня был такой партнер-сотоварищ, позволило мне не сгореть на этой роли. Я многое взял от него тогда, потому что видел, как точно выполнял он задачу режиссера. Это ведь очень большой дар — когда режиссер говорит ЧТО, а актер тут же по-своему воплощает в КАК. Левушка этим даром обладал, у него было снайперское попадание. И я пытался это перенять как на «Амадее», так и на втором нашем общем спектакле «Последний посетитель».

«Эту роль сыграть и умереть!»
— Последняя наша с Левой работа — «Поминальная молитва», — продолжает свой рассказ-воспоминание Рубен Андриасян. — Прочитав пьесу, он сказал: «Эту роль сыграть и умереть!». Я потом уже, выпустив спектакль, увидел постановку Марка Захарова в Киевском Русском театре драмы. Зрелищная, многообразная и музыкальная, она была похожа скорее на добрый еврейский анекдот. У нас же, азиатов, это была не столько повесть о Тевье-молочнике, его семье и о евреях вообще, сколько притча о том, как жить между собой народам. А вот в Новосибирске ее приняли как собственно еврейский спектакль, поскольку национальная масса там более монолитная.
Да, воспринимали «Поминальную» по-разному. Но где бы мы ни играли, всюду приходили евреи и говорили спасибо. Почему? Да потому, что впервые слово «еврей» звучало со сцены в нормальном контексте. А Лева играл, играл и о себе, и о нас всех. Играл с болью. Ходил по сцене живой человек, метался в живых противоречивых проблемах своей семьи, жизни, обстоятельств. С болью понимал, что никто не хотел зла, но была линия государства, принятая в качестве закона. Понимал, но не мог войти в толк — почему же все-таки это зло причиняется?
Репетировался спектакль в тот тяжелый поворотный момент, когда многое в национальных отношениях оголилось. Уже был вовсю Карабах, в Киеве митинговали жовто-блакитные, а у нас назревал Желтоксан. Тема эта была более чем горячей, мы вступали в полосу национальных проблем, и поэтому спектакль получился очень болезненным. Нас ругали. Ругали за то, что в спектакле, где все построено на предстоящем погроме, все хорошие. Почему сосед Тевье — Степан такой хороший? Ну, Степан ладно, а урядник почему? Да, потому, отвечали мы, что они все нормальные люди независимо от национальности.
Роль Тевье была для Темкина самой главной. И хотя болезнь прогрессировала, и сил оставалось все меньше и меньше, он не мог отказаться от нее: «Если ТАКОЕ не сыграю, то зачем тогда жить?». История, о которой поведал Шолом Алейхем, а Григорий Горин перевел в сценическую форму, была не просто близка ему. В ней была и судьба его семьи. Родители Левы тоже прошли через страшные погромы и переселения. Да только ли они? Собирая материал для будущей роли, он хотел, чтобы спектакль был как можно более еврейским. Но Андриасян сказал: «Нет, он будет про всех — про русских и украинцев, армян и казахов, немцев и евреев. Натерпелись все, а надо жить. Жить, любя и понимая друг друга».
Спектакль вышел потрясающим. Он был личностным как для него, так и для всех нас. Правда, сегодня это можно проследить лишь по отдельным кадрам, рецензиям да словам очевидцев. «Вот здесь, на фотографии, у него слезы на глазах, — показывает снимок Татьяна, жена Левы. — Когда он принес ее, я говорю: «Лева, да как же ты тут сердце рвешь!». А он: «Татуля, а ведь это я не жену Тевье Голду каждый раз хороню. Я с тобой каждый раз прощаюсь. Вот и плачу, потому что самое дорогое теряю». Представляете, какова цена достоверности! Меня даже дрожь пробрала. Значит, он действительно играл на разрыв». А Адольф Арцишевский, бывший в то время завлитом театра, вспоминает про те три дня праздника, который придумал семипалатинский Еврейский культурный центр, устроив гастроли одного-единственного спектакля. И хотя Льва Темкина уже не было среди исполнителей «Поминальной», аншлаг, овации и цветы были такие же, как и при нем.
… Хоронили Темкина под поминальную молитву из этого спектакля. Стоял теплый, хоть и февральский, день. Светило солнце. Шли люди — стар и млад, проходили на сцену, клали к гробу цветы. Среди тех, кто пришел проститься, было множество Левиных сверстников. Тех, при ком и с кем начинался сценический путь его и чьим кумиром он оставался все эти годы. Кто-то плакал, кто-то просто разговаривал или скорбно молчал. И каждый думал: как мало выпало ему пожить, как рано он ушел от нас! Алма-Ата провожала своего любимца.
Послесловие к житию

Татьяна Темкина:
В 1968 году я училась на первом курсе КазГУ, а Лева с Сашей Полишкисом вел там театральную студию. Именно она нас и свела. Роман наш произошел стремительно. 5 декабря отмечалась годовщина студии. Собрались, как всегда, на чьей-то кухне. Все сидели за столом, а я в какой-то момент подошла к темному окну. И вдруг Лева предложил поэтическоую дуэль: кто лучше и романтичнее скажет о девушке у окна? Все начали что-то говорить, сочинять экспромты. А Левушка просто стал читать стихи о Прекрасной даме…
16 февраля я уже была замужем.

* * *
Мы всегда дороги друг для друга. Левушкины меткие словечки, юмор, тепло живут в нашем доме.
Я счастлива, что у меня был такой муж, и горжусь, что у моих детей такой отец.

* * *
Как-то после актерских посиделок Лева шел ночью домой в хорошем настроении. Тишина, звезды, и он стал читать им, звездам, Омара Хайяма. Вслух, громко, с чувством и выражением. Подошли милиционеры, сказав, что он нарушает порядок, забрали в участок. Там он долго доказывал свое право читать вслух стихи на улице и иллюстрировал это право тем же Хайямом. Но отпустили его только к утру.

* * *
Он очень любил Высоцкого. Особенно песню о друге, который не вернулся из боя. Все время ставил эту пластинку.

* * *
Скорбели по нем и в Красноярске, хотя он давным-давно уехал оттуда. Когда его не стало, красноярский Дом актеров устроил вечер его памяти, прошли передачи на телевидении, радио. Эпохой темкинского актерского блеска называют они то время, когда там работал Лева. Каждая премьера с его участием была праздником. И для артистов, и для зрителей. Актер неограниченного амплуа, он сегодня смешил до слез в комедии, а завтра вел вас на трагедийные высоты. За семь лет им было сыграно там 29 ролей, да каких! Теркин в «Василии Теркине», Пушкин в «Шагах Командора», Часовников в «Океане», Гастон в «Путешественнике без багажа», Азиз в «Дуэли» Байджиева, царь Федор в «Царе Федоре Иоанновиче» и другие.

Рубен Андриасян:
Нам легко было работать. Даже тогда, когда мы стали «специалистами» по русско-северной деревне. Но бывало так, что я обижал его. Недовольный, он очень смешно реагировал, но иногда брал реванш. Например, я боюсь занимать деньги, потому что могу взять и забыть. Он это знал, и однажды вынудил меня занять рубль у замдиректора. «У меня нет сдачи, займите у кого-нибудь!» — сказал он, когда я за что-то с ним рассчитывался. Я занял. И вот недели через две на репетиции я его обидел. Он нахохлился, сел, сидит. А потом вдруг воспрял — берет какой-то листок, что-то пишет на нем, подсовывает мне, я читаю: «А вы вернули рубль Цыганкову?».
Вот так гнусно он мне отомстил! Поймал меня, потому что я действительно забыл.
* * *
Мы были больше друзьями. Правда, никогда в коллективе мы это не подчеркивали. Никогда в жизни он не позволял на людях сказать мне «ты». Хотя… один раз это случилось. Я редко кричу, а тут на «Поминальной» заорал. Это было после моего инфаркта. А поскольку я делаю это все-таки редко, все попрятались, один Лева остался на сцене. Стоит ко мне спиной и слушает. Дождался момента, когда я перевожу дыхание, обернулся ко мне и в том же тоне: «Слушай ты! Чё орешь, у тебя же инфаркт!». Ему надо было как-то меня остановить. Я рассмеялся, и все кончилось.
* * *
Как бы я ни срывался иногда, он, понимая меня, принимал мою правоту. Или мое право. Как-то я сказал ему, что не могу в своем положении иметь в труппе любимчиков. Я должен быть со всеми ровным. «Скажем, кто-то из актеров говорит: «И чего ради я обязан изображать какого-то там третьего боярина?». Вот тут-то ты, Лева, и должен помочь. Я тебя ставлю этим самым боярином, и все следуют твоему примеру. Ну, а если кто-то все-таки заупрямится, я скажу: «Сам народный соглашается постоять в массовке, так почему бы вам не сыграть то, что дают?». «Ну ладно», — скажет он ворча, ерничая, со скрежетом, а там, глядишь, дисциплина и наладится.

* * *
Он очень любил хоккей и футбол. Будучи в Москве с Красноярским театром имени Пушкина, повел артистов в Лужники. Все там болели за «Спартак», а он, конечно, за «Кайрат». Что только он ни кричал с трибуны! Спартаковцы его там чуть не побили, а актеры успокаивали: «Лева, их, соперников твоих, так много, раз в триста больше нас. Их все равно не переплюнешь!».

2002 год.

На двоих
Тригорин в «Чайке», Зилов в «Утиной охоте», Пряслин в спектакле «Дом», Герцог в шекспировской «Мера за меру», Тевье-молочник в «Поминальной молитве», Последний посетитель в одноименной постановке, Сальери в «Амадее» — эти и другие роли, сыгранные Львом ТЕМКИНЫМ на сцене Академического Русского театра драмы им. М.Ю. Лермонтова, запомнились многим. Народный артист Казахстана, он был любим публикой, на него ходили. В эти дни Льву Александровичу исполнилось бы 60 лет. Дата, которая располагает к воспоминаниям, особенно тех, кто с ним соприкасался. Заслуженного артиста республики Михаила ТОКАРЕВА, связывали с ним общие роли.

— Мы работали с ним таким образом в двух спектаклях. Лева шел первым составом, я вторым. Сначала это был Сальери в «Амадее» режиссера Мамилова. Премьера состоялась в День театра в 1985-м году. В то же время был «Последний посетитель», поставленный Андриасяном, где мы оба играли главную роль.
— Обычно в таких случаях говорят о соперничестве.
— Действительно, готовя общую роль, актеры иногда скрывают что-то друг от друга, жалуются: «Он украл мою краску, использовал прием!». Ничего подобного с Левушкой не было. Он работал не на себя, он работал всегда на спектакль. На сцене от него исходила аура Органичный, очень правдашний и всегда неожиданный, будто впрыгнувший в роль из жизни. Во время репетиций он не упускал случая похохмить. Например, режиссер говорит: «Лев Александрович, протяните, пожалуйста, здесь вот такую-то мысль!». «Хорошо, — потирает руки Лева, — снимаю с полки 346-й штамп. Поехали!». И начинал работать… точно выполняя задачу режиссера.
— Вообще он был остер на язык.
— Еще как! Иной раз сказанет что-нибудь, всем не по себе становится, а то пошутит добро так, по-хорошему. Был очень смешлив на сцене, и ребята нередко разыгрывали его. Стоило исподтишка показать палец, рожки или скосить глаза — он уже хохотал. Один из партнеров его — Гена Федоров был тоже такой же. И свои двойные сцены они играли, отвернувшись каждый в свою сторону. Оба играли очень смешно и оба кололись друг от друга. А на представлении, как ты понимаешь, это не всегда уместно. Но во время работы он, как правило, был очень сосредоточенным или совсем уходил в себя. Начинал что-то просчитывать для роли, и чувствовалось, что сейчас лучше его не трогать. Но бывало и так. Михаил Мамилов, скажем, работает над мизансценой и говорит: «Здесь нужно всем поочереди сесть на пол». «Как, во дворце вдруг на пол?», — недоумевает Лева. «Не ваше дело! — срывается режиссер. — Сидеть, я сказал!». «Ну, Миша, ты пойми…». «Ты что, получил народного и думаешь, что можешь теперь с режиссером спорить? Сидеть!».
— И что Лева?
— Садился и выполнял мизансцену. Хотя все, включая тон, действительно выходило за рамки разумного. Я смотрел со стороны и видел, как все на пол бухались, а он именно садился, оправдывая тем самым такое нелепое, алогичное режиссерское задание. Но ведь это очень большой талант, когда на режиссерское ЧТО актер тут же отвечает своим КАК. Левушка обладал этим талантом безупречности, у него было снайперское попадание. И я пытался это перенять. Я ведь считался тогда молодым артистом. А Левушкой я его называю потому, что он не придавал значения разнице в нашем возрасте.
— А какая она была?
— Восемь лет. В то время это было весьма существенно. Конечно, жалко, что он мало играл Сальери – всего четыре спектакля. И я думаю, что Мамилов специально вверил этот образ и мне тоже — Левушке в подспорье. У него уже начались проблемы со здоровьем, а роль эта тяжела для исполнителя не только психологически, но и физически. Правда, он об этом даже и не думал, а просто работал, вживаясь в плоть и кровь одного из самых интересных персонажей человеческой истории.
— «Амадей» построен весь на самоисповеди Сальери.
— Да, и потому мы так пристрастно искали ответ на такой непростой вопрос: отчего так трагически сложилась его жизнь? Кто виноват — он сам, общество, что его двигало, или его величество Случай, то бишь, встреча с Моцартом? И если Последний посетитель наш в одноименном спектакле особых усилий в разработке образа не требовал, то о Сальери мы выискивали все. Анализируя прочитанное, сошлись на том, что это Александр Сергеевич сделал его для русского читателя коварным отравителем. На самом же деле этого не было. Он ведь даже после смерти Моцарта взял его сына и сделал из него композитора. Да, Сальери понимал, что он уступает, и очень сильно, своим ученикам и Моцарту. Но там другое дело — он был все-таки классиком, а Моцарт сломал музыкальные каноны. И Сальери, первый ректор консерватории, был оскорблен и обижен за систему, которую выстраивал.
— То есть, вы оба встали на его защиту?
— Конечно. Выступили его адвокатами, дабы сказать во всеуслышание, что никакой он не злодей, а человек со всеми достоинствами и недостатками — прекрасный учитель, хороший товарищ, изначально очень набожный католик. Личность для того времени выдающаяся. Каждым спектаклем мы буквально отсуживали его у времени. Старались вывести на первый план его хорошие качества, хотя там была и зависть, и то, что он задира, и то, что он карьеру Моцарта старался погубить.
— А каким он выглядит в тексте пьесы?
— По тексту можно было сделать из него и доброго старичка, которого преследует злой рок, и исчадие ада. Но мы вытягивали лучшее. Делали это еще и для того, чтобы мощнее звучал финал спектакля. Дольше всего искали финальную сцену. Там монолог Сальери после того, как он режет себе горло. Помнишь, он говорит зрителям: «Вы еще будете просить у меня прощения, и я вам дарую его. Я, посредственность всех времен и народов!». Пытались определить — сумасшедший он здесь или нет? Но таковым он не должен быть. И вдруг Лёва сказал: «Знаешь, мне этот монолог напоминает картину Иеронима Босха». И действительно. Помнишь, эти ущербные, невероятно искривленные люди? Так вот Сальери с той картины в этом монологе.
— Выходит, он сам себя деформировал?
— Да, самоистязанием, завистью, страстью, стрессами, которые мучили его постоянно. Потерял принятую при дворе чопорную форму и даже, если хочешь, человеческую биооболочку. Мы даже принесли альбом и рассматривали репродукции. Точно — Сальери! В финале он становится похожим на этих полулюдей. Находка эта стала ключом к решению сцены.
— Долго работа над спектаклем шла до премьеры?
— Полгода.
— Наверное, это та роль, о которой мечтает каждый актер и на которой вырастает как личность.
— Конечно. Если есть хороший драматургический материал — а пьеса Питера Шеффера такого плана, он формируется на нем и выходит из него другим человеком. Через такую переплавку прошли мы и с нашим Сальери.
— А тебе не страшно было, когда тебя назначили на эту роль в паре с Левой? Он все-таки мастер.
— Нет, не страшно. Просто я видел, как он работает в других спектаклях, но никогда не соприкасался с ним на одном материале. Я понял, что буду идти за ним и работать с ним. Это было для меня интересно. Правда, меня ругали, что мой Сальери в отличие от Левиного был сильный. У него он был мягче и ранимее. Как сказал один режиссер: «Если ударить по руке, это одна боль. А если снять кожу и точно так же ударить — это совсем другая боль». Так вот у меня вначале боль была с кожей, а Левушка эту кожу снимал. Жаль только, что Левушка мало играл его — всего четыре спектакля. Играй он дольше своего Сальери, как, скажем, Тевье-молочника в «Поминальной молитве», со временем это был бы вообще шедевр. Кстати, я смотрел Тевье в исполнении Леонова в театре Ленинского комсомола у Захарова, и это был совсем другой замечательный спектакль и другой не менее замечательный Тевье. Но то, как его делал Левушка, было просто гениально.
— Практически с тех пор ты несешь найденное вами в единой связке.
— И может, то, что у меня был такой партнер-сотоварищ, позволило мне не сгореть на этой роли. Все эти годы я был с ним как бы в диалоге, испрашивал его — так или не так что-то делаю? И мне казалось, что он радуется моим находкам, потому что он и при жизни не завидовал успеху другого. Отношения у нас были нормальные. Мэтра он из себя не строил, не кичился званием и популярностью. Был прост. Не любил говорить о своей болезни, темы этой не касался. Старался быть все время в форме. Не давал себе расслабиться.
— Спектаклю «Амадей» пятнадцать лет.
— Представь себе! Правда, главный режиссер наш Андриасян говорит, что пора омолаживать Моцарта и Констанцию. Сейчас он выпускает актерский курс, где есть, наверное, способные ребята. Среди них Настя Темкина. Там Богом данные ей от отца способности. Может, это и будет как раз Констанция?
— Первый раз когда ты Леву увидел, каким он тебе показался?
— Какой-то неуклюжий, негероическая внешность. Но вышел на сцену, и все стало ясно. Наш общепризнанный всеми мэтр Юрий Борисович Померанцев, которого Левушка считал своим учителем, часто повторял на худсовете: «Артистов в театр нужно не просто брать, их следует коллекционировать». Действительно, актерская труппа — это коллекция индивидуальностей, коллекция талантов. И увидев Леву на сцене, я понял, что в нашей театральной коллекции присутствует Богом данная драгоценность. Самородок. Вообще в тот момент, когда я пришел в театр, мне показалось, что в нем очень большой разрыв между поколениями. Были старики, была молодежь, а среднего поколения не было. С появлением же Левы пустота эта заполнилась. Ученик Юрия Борисовича Померанцева, он взял от него многое. Так и я за эти две роли много взял от Левушки. И сейчас, когда его нет, я особенно внимательно прислушиваюсь к Юрию Борисовичу. Тем более, если он в чем-то сомневается, посмотрев генеральную репетицию. Как учитель он как бы перешел мне от Левы в наследство.
— Помнишь, какие интересные, хотя и жесткие штрихи и краски нашел Лева в «Утиной охоте»!
— Да, постановщик этого спектакля Мар Владимирович Сулимов никого другого, кроме него не видел здесь в роли Зилова. Лева сломал тогда ногу, и Мар отложил репетиции до его выздоровления. Прекрасен был Лева и в «Испанском священнике» — я играл там старика, а он человека помоложе меня. Великолепен он был в «Эффекте Редькина». Да много спектаклей! И везде он был Левой Темкиным, и везде был разный. Как Евстигнеев, как Леонов. Вроде ничего не делает, так же, как в жизни разговаривает, а — совсем другой. Такой дар был у Левушки. И играть ли ему комедию, трагедию, мелодраму или что-то другое — проблемы для него не составляло. Талант есть талант.
— А как великолепен был он в «Поминальной молитве»!
— О, он был влюблен в своего Тевье и говорил — сыграть бы эту роль, и — умереть! Образ легендарный, собирательный, национально точный. Евреи ведь народ очень умный, ироничный, с огромным чувством юмора, и в Тевье-молочнике все это проявляется.
— Да, Лева был мастер ведущих ролей!
— Ну, почему? Играл он и маленькие роли. В «Коньке-Горбунке», например, был Четвертым боярином. Там слов-то у него — одна фраза. Зато последнее время он все ходил, как этот боярин, воротник подняв. Ему говорили: «Лева, ну ты же народный, давай кого-нибудь молодого введем!». «Нет, — возражал он твердо, — Четвертого буду играть до конца дней своих. Он — моя планида!». «Ах, да! — соглашались с ним, — это же самое гениальное твое творение, в нем ты раскрываешься полностью!».
— Шутить артисты умеют!
— Но Лева и сам понимал, что талантлив, хотя и не имел за спиной Института театрального. Он самородок. Знаешь, есть такой черный камень лабрадорит. Возьмешь его в руки — он черный-черный, потом на солнце вдруг как вспыхнет синим пламенем! Волшебство! Вот так и Левушка — вспыхнул, прошел по нашей жизни, как факел. И мне от его сияния немножечко досталось.

2000 год.