Валентина Борисовна ХАРЛАМОВА (1911- 1999) – народная артистка СССР, народная артистка республики, лауреат Государственной премии Казахской ССР. Родилась в Урюпинске Волгоградской области. Работала в театрах Горького, Йошкар-Олы, Мурома и Ставрополя. С 1937 года до последнего дня жизни – ведущая артистка Русского театра драмы в Алма-Ате, ныне Государственный академический русский театр драмы им. М. Ю. Лермонтова. На этой сцене ею сыграно 130 главных ролей в спектаклях «Поручик Лермонтов» К. Паустовского – Арсеньева Е. А., бабушка Лермонтова, «Беспокойная старость» Л. Рахманова – Марья Львовна, «Надежда горит впереди!» Н. Анова, М. Сулимова – Парамонова, богатая вдова, «Заступница» Н. Нагибина — Арсеньева Е. А., бабушка Лермонтова, «Игра в джин» Д. Кобэрна – Фаншия Дорси, «Правда — хорошо, а счастье лучше» А. Островского – Марфа Тарасовна, «Битва в пути» Г. Николаевой — Катя Бахирева, «Платонов» А. Чехова — Войницева, «Эдип-царь» Софокла – Иокаста, жена Эдипа, «Абай» М. Ауэзова, Л. Соболева – Еркежан, жена Абая, «Избиение младенцев» У. Сарояна – Мэй Фолей, «Король Лир» У. Шекспира – Гонерилья, «Враги» М. Горького – Полина Бардина, «Уступи место завтрашнему дню» В. Дельмара – Купер Люси и другие. Во время Великой Отечественной войны выступала в частях Красной Армии и госпиталях. Снималась в кино, дважды избиралась депутатом Верховного Совета КазССР.

Говорят, актер — явление штучное, и индивидуальность — его главное качество. Но сам театр — не что иное, как благодатный сад, где во все времена пышным цветом произрастали артистические династии. Не миновало сие и нас. И хотя статистика не занялась еще подсчетом этих фамильных образований в нашей республике, их, надо полагать, немало. Одно из них более полувека представляла на сцене Государственного академического русского театра драмы им. М. Ю. Лермонтова народная артистка СССР Валентина ХАРЛАМОВА, которой нынче исполнилось бы 90. Актриса удивительного обаяния, Валентина Борисовна исполнила на этих подмостках 130 ведущих ролей. Здесь же более сорока лет играет и ее дочь ее — Валентина ПОЛИШКИС, с которой мы сейчас разговариваем.
— Семья наша действительно театральная, — говорит она. — Отец мой, Николай Сергеевич Тороцкий, был артистом и режиссером нашего театра. Как и мама, он пришел в искусство из самодеятельности. Они приехали из Ставропольского театра вместе с маминым братом Николаем, который был тоже актером. Когда началась война, он ушел на фронт и погиб. Как папа, так и мама очень любили театр. По их стопам пошла и я. Мой муж Виталий Гришко — тоже актер.
— Валентину Борисовну помнят многие. Дарование ее было безусловным, каждая роль — событием. Одним из самых сильных впечатлений в моей, например, жизни оказалась ее Войницева в чеховском «Платонове». Невозможно было отвести от нее глаз — так переживала она, так страдала от безвыходности. И, конечно же, навсегда врезался в память тот страшный, вызванный предательством дорогого ей человека выстрел. Думая об этом, я всякий раз вижу перед собой лицо Валентины Борисовны, полное презрения и решительности. Но это детское впечатление. А те, кто старше, чаще вспоминают ее воинственную Карлыгу из ауэзовского «Кобланды» — в русском варианте «Любовь и честь». Настигнутая страстной, но безответной любовью к прекрасному батыру, она, надменная и неприступная, переламывает в себе ревность, спасает для него Кортку и тихо уходит из жизни.
— Но это практически была самая значительная роль казахского репертуара. Из ауэзовских пьес потом были у нее «Зарницы» и «Абай», но больше она играла русскую и зарубежную классику.
— И где она тебе особенно нравилась?
— Больше всего запомнилась мне «Мачеха» Бальзака, потому что мама там умирала. На этот спектакль бабушка водила нас с братом. И первый раз мы побежали к ней в гримуборную проверить, жива ли? А потом, когда все выяснилось, Сережа успокаивал особо эмоциональных зрителей: «Вы не плачьте, это понарошку! Мама просто играет!» Хороша она была в «Бесприданнице», в спектакле «Светит да не греет». К весне Штейн ставил обычно комедии плаща и шпаги. И мама была замечательна в «Девушке с кувшином», в «Изобретательной влюбленной». Очень нравилась она мне в «Даме-невидимке».
— А помнишь «Мадемуазель Нитуш»? Фейерверк был — не спектакль!
— О, это мастерство тогдашнего замечательного режиссера Якова Соломоновича Штейна! Сначала, помню, мама была в отчаянии: всего одна-две странички текста и роль, что называется, без ниточки. А Яков Соломонович сделал из нее героиню. Заказал Севе Булгаровскому музыку (Сева был театральный студиец, очень талантливый актер, а главное – прекрасный композитор), и он ввел в спектакль вставные номера. И когда приехали к нам чимкентцы со своей опереттой, они сказали: «Не может быть! Как ТАКОЕ сделать из пустячка?». Там мама и плясала, и пела. У нее ведь был чудный чистый голос. Когда-то она занималась музыкой, хотела учиться вокалу, но ее не взяли, потому что она была дочерью служащего, а брали только из рабочих. Но мечта, видимо, жила в ней. И когда она снялась в фильме «Дочь степей», то первое, что купила на гонорар, — старое немецкое пианино.
— Мама твоя была примадонной. Игра ее отличалась лиричностью, душевной мягкостью, психологической точностью. Казалось бы, ничего особенного, живет себе и живет на сцене, а всякий раз судьба, всякий раз характер! Здесь и застенчивая Евгения Гранде, и несчастная Наташа из «Униженных и оскорбленных», и ищущая себя Елена Андреевна из «Дяди Вани». А как ты ее воспринимала?
— Как актрису Харламову. Я знала, что все, что она ни сделает, будет хорошо и добротно.
— А волновалась на ее премьерах?
— Нет, просто наслаждалась ее игрой, и мне нравилось, что она нравится другим. Она и в жизни-то обращала на себя внимание — была всегда эффектной. Элегантные платья, большая красивая шляпа! А уж на сцене и того красивей. Я гордилась ею.
— А перенимала у нее что-то?
— Специально, чтобы где-то использовать, нет. Но многие вещи переходили сами собой — манера говорить, двигаться. Я ведь всю жизнь была подле нее. А значит, и подле театра. Конечно, детство — это сплошной театр. Мы ходили на сдачи всех спектаклей, обязательно на премьеры. Тогда работало много драматических кружков, все ребята были к ним приобщены. В ТЮЗ так вообще отправлялись всем двором. До сих пор помню Волка, которого играл Померанцев, и когда он проходил по залу, я от страха закрывала глаза. Был Алма-Атинский Дворец пионеров, и я со второго класса ходила туда в театральный кружок, которым еще с довоенных лет руководил наш незабвенный Михаил Борисович Азовский. Там мы бегали гномиками в «Белоснежке». Я вела также концерты в школе, в оперном театре. А потом меня пригласили в ТЮЗ играть Королеву в «12 месяцах». Мне досталось парчовое платье из гардероба только что прошедшего спектакля «Принц и Нищий», а наша учительница принесла свою шубу. Искусственную, полубелую ей привезли ее из Германии. И когда она вручила мне еще муфту и шапку, вся школа завидовала, что во всем этом я буду ходить по сцене.
— Представляю, что это было!
— Я была самым популярным ребенком в школе. На меня с обожанием смотрели малыши, а директор, который вел у нас историю, обращался не иначе, как: «Ну, ваше Величество, если желаете отвечать, пожалуйте к доске!». Еще шире все это развернулось во времена института и закончилось моим переводом на заочное обучение и приходом в Лермонтовский театр.
— Мама поняла, наверное, что сцена — твое истинное призвание!
— Да что ты! Вся история эта с ней вообще не была связана. Всему виной был замечательный актер и мамин коллега по сцене Аркадий Яковлевич Зак. Он у нас в Казахском педагогическом институте концерт поставил. «Мариэтточку и Наполеончика» слепил. Потом попросил, чтобы я подыграла ему эту пьеску на выездах. А, увидев в работе, стал агитировать меня в театр. Молодежи тогда там не хватало, хотя труппа была солидная и стабильная. Мама же об этом замысле даже не догадывалась. А когда узнала, ни восторга, ни запрета с ее стороны не последовало. Так я и перешла на профессиональную сцену. Правда, директор поставил условие — закончить институт! Я закончила.
— А как тебе там было с ней?
— О, у нас была очень строгая субординация: она — народная, я — начинающая. На те же гастроли приходилось ездить в разных вагонах. В ее — элитный — меня не пускали. Но в роскошные гостиничные номера в целях экономии подселяли.
— Ты с ней играла в одних спектаклях?
— Очень мало. Первый раз мы встретились в «Зыковых» — я была деревенской девочкой Степкой. У мамы там реплика: «Ой, дурочка ты у меня!». И мой ответ: «А когда же я умной-то буду?». Но, видать, я так это сказала, что она прямо на сцене рассмеялась. Вообще она смешливая была. Потом мы с ней играли «Позднюю любовь», «Вишневый сад», по Агате Кристи в «Нежданном друге», «Все хорошо, что хорошо кончается» Шекспира и самое последнее — «Пять романсов в старом доме» Арро. Там она была моей мамой, но я никак не могла к этому притереться. Какая-то она была не такая — клуша хлопотливая. То же в спектакле «Конец Горькой линии» в постановке Евгения Яковлевича Диордиева. Она исполняла казачку, а я — то ли дочь ее, то ли невестку. Но смотрела на нее как на чужую. Вообще мне не очень нравилось, когда мы оказывались в одном спектакле. Какое-то было в том для меня неудобство. Хотя в то же время присутствие ее вносило всякий тепло и спокойствие.
— Работала ли она с тобой над твоими ролями?
— Нет. Делали мы все каждая самостоятельно, роли учили, не мешая друг другу. Но ближе к выпуску спектакля проверяли друг друга. Читался текст, подавались реплики. Но это была уже не учеба, не выучивание текста, а для уверенности. И иногда по ходу дела она поправляла что-то в нюансах, подсказывала.
— Деликатный была человек?
— Такого, как она, я не встречала. Она никогда ничего никому не навязывала. Тем более мне. Если спрашивали, могла дать совет. Но сказать: «Ты не так играешь, эту сцену надо сделать вот так-то!» — никогда. Она понимала: все, что нужно, скажет режиссер. Постороннее мнение может навредить. Поэтому она не вмешивалась в мою работу. Никогда! Не хвалила и не ругала. И лишь однажды, после сдачи спектакля «Две зимы и три лета» дома молча-молча подошла ко мне и поцеловала. Это был первый раз за все годы! Любимый всеми нами постановщик Мар Владимирович Сулимов тогда, оказывается, сказал ей: «Ну, Валя положила нас на обе лопатки!».
Вообще театр составлял для нее всю жизнь. Никакая политика, никакие домашние проблемы ее не интересовали. Бытовыми вещами она не занималась. Я никогда не видела ее ни за стиркой, ни за уборкой. Но никаких домашних сложностей — обед всегда вовремя, все чисто. Конечно, она все могла — и обвяжет воротнички, и отгладит школьную форму. Но все это незаметно, тихо. Она никогда не ходила по магазинам, не в ее характере было стоять в очередях, думать о шмотках и хрусталях. Раза два я попросила ее что-то мне купить, она взяла, и все не то. Сапоги не того сезона, платье не того размера. Пришлось в комиссионку сдать. Как только я пришла в театр, мне положили жалование в сорок рублей, и после этого все ее заботы о моих одежках с повестки дня были сняты. С той поры я содержала себя сама. Само собой, без каких-либо разговоров и деклараций. И жила я как бы не с ней, а рядом. Она никогда у меня не проверяла уроков. В школу, правда, приходила, но не на собрания. В середине дня — другого времени не было. Вызывать ее не вызывали – я была нормальная, дисциплинированная девочка. Ну, а брат мой Сережа вообще в Суворовском училище воспитывался. Скромный был, как и она. После Суворовского было училище высшее войсковое — Кремлевское, и он редко бывал с нами. Правда, на мамино пятидесятилетие его отпустили. «Что ж, — говорят, — ты не сказал, что мама у тебя народная артистка СССР и депутат Верховного Совета республики? Глядишь, чаще к ней ездил бы».
— То есть, мама была вся там, в театре?
— Да, я не видела ее днями — только разогревала на керосинке или плитке то, что она оставляла. Я спала — она уходила на репетицию, я шла на занятия — она была еще в театре. И когда мы оказывались вместе, это был праздник. Пока мы были детьми, нами занималась бабушка. Она держала дом. Папа ведь наш – Николай Сергеевич Тороцкий — умер, когда мне было три года. Актер Ставропольского театра, к моменту появления в Алма-Ате в 1937 году он был уже сложившимся мастером и не только свободно справлялся с ведущими ролями репертуара, но выступал еще и как постановщик спектаклей. Его одаренность и яркое сценическое искусство вскоре было отмечено званием заслуженного артиста Казахской ССР. В Алма-Ате он начал с постановки «Леса» Островского, и, сыграв в нем Несчастливцева, открыл список своих заглавных ролей. В нескольких спектаклях они с мамой выступали в паре. Она была родом из Урюпинска, в четырнадцать лет уже работала рассыльной, а потом счетоводом на Сормовском заводе, прошла через самодеятельность, Театр рабочей молодежи (ТРАМ), а потом был уже настоящий профессиональный театр.
— Но почему так рано — на заводе?
— А потому, что семья осталась без кормильца. По нашему фамильному преданию это было так. Однажды в самом начале гражданской войны пришли к бабушке в дом боевые революционные друзья моего деда. Сказав, что он погиб в одном из боев, отдали ей его шинель, сапоги, буденновку с красной звездой и ушли. Маме тогда едва исполнилось лет восемь-девять, и из всех четырех детей она была самая старшая. Вся эта дитячья орава пала на бабушку. И лет через пять-шесть, чтобы помочь ей, маме пришлось оставить школу и идти на завод. Возможно, она так на нем и проработала бы всю жизнь, если бы в Горьком не организовался театр для обслуживания частей Красной Армии, куда ее пригласили, выделив из всех участников самодеятельности. Сцена была ее мечтой, она бредила ею, поэтому с огромной благодарностью согласилась. Правда, коллектив этот был вскоре расформирован, после чего были еще театры Йошкар-Олы, Мурома, Ставрополь и, наконец, Алма-Ата — Русский театр драмы.
— Театр, где все только начиналось.
— Все начиналось, труппа полнилась молодыми талантами, а режиссерами были такие замечательные мастера, как Юрий Людвигович Рутковский, работавший с Мейерхольдом Леонид Викторович Варпаховский, Александр Иванович Соломарский. Папа тоже входил в режиссерский состав театра. Талантливые, энергичные, они с мамой оба много работали, готовили роль за ролью, жили в актерском общежитии, были партнерами в одних и тех же спектаклях, осваивали новые пласты драматургии, ездили на гастроли. Все было светло и романтично. И все было бы хорошо, если бы никем не предвиденная трагедия. В 1940 году во время поездки в Чимкент у папы случился приступ аппендицита, и что уж там вышло, не знаю – мама почти об этом не рассказывала, но все перешло в перитонит. А так как медицина наша в ту пору не располагала даже элементарным пенициллином, то спасти его не смогли. Но это было потом. А тогда, в 37-м, мама вышла впервые на сцену Театра русской драмы в роли Кляриче в «Слуге двух господ» Гольдони. Спектакль ставил Варпаховский, мамина игра пришлась ему по душе, и это был удачный, многообещающий старт на будущее.
— Прима театра, она переиграла едва ли не все ведущие роли.
— Верно. В основном это была классика. Она несла ее с молодости до последних дней. То были Островский, Тургенев, Достоевский, Чехов, Горький, Алексей Толстой. Из зарубежной драматургии — Лопе де Вега, Шекспир, Бальзак, Нушич, Дюрренматт, Уильям Сароян. Тут Лариса Огудалова в «Бесприданнице», Негина в «Талантах и поклонниках», Раневская в «Вишневом саде», Верочка в «Последних», Елена в «Мещанах», Даша в «Хождении по мукам»… Нравилась мне ее Гонерилья в шекспировском «Короле Лире», бальзаковская Евгения Гранде, дельмаровская Люси Купер в «Уступи место завтрашнему дню»… Прекрасна она была в «Мадемуазель Нитуш», которую деражл в репертуаре тринадцать лет руководивший нашим театром Яков Соломонович Штейн. Вообще мама могла, как казалось мне, все.
— Это удивительно, что Валентина Борисовна так много и хорошо играла, несмотря на то, что у нее не было профессионального образования!
— Но была способность глубоко чувствовать, проникаться болью и радостью другого, сострадать. На всю жизнь запал мне в душу рассказ мамы про то, как она совсем девочкой попала на спектакль, где кого-то из персонажей должна схватить стража. Есть еще время скрыться, но текст, который ему нужно произнести, никак не кончается, и он никак не уходит со сцены. Говорит и говорит, время идет и идет, а мама волнуется и волнуется. И, наконец, она совсем не выдержала, соскочила с места и закричала: «Ну, беги же ты, беги скорей, ведь тебя поймают!». То есть, была чистота и непосредственность. Был также природой данный талант, большое желание быть на сцене и быть совершенной. Заводская девчонка, она образовывалась в течение всей жизни. Сильным толчком в этом был такой момент. В 1933-м году, работая в горьковском театре, мама во время гастролей театра-студии Рубена Николаевича Симонова увидела Аллу Константиновну Тарасову в роли Негиной в «Талантах и поклонниках». Игра великой актрисы настолько потрясла начинающую артистку, что она буквально возвела ее в эталон сценического искусства и задала себе эту планку мастерства, к которой стремилась потом всю свою жизнь. Конечно, во многом ей помогал материал, с которым она работала. Ведь она имела дело с прекрасной драматургией. Но мама всегда искала также и книги, которые помогут освоить ее, сама нарабатывала общий багаж и затем переносила его на сцену в тех или иных образах. Сегодня она герцогиня, завтра многостаночница, а послезавтра шекспировская Офелия!
— Она поражала тебя знаниями?
— Всякий раз! Вроде бы никаких институтов и даже законченной десятилетки. Но когда бы о чем бы я ее ни спросила, я на все получала ответ. Будь то литература, география, история, ну, и, конечно, театр.
— Есть актеры перевоплощения, актеры психологического плана, кто-то сам себя несет зрителю. А как бы ты определила ее актерскую природу?
— Как лирико-драматическую. Называли ее также актрисой переживания, имея ввиду в основном лирический план. Это, конечно, так. Но ведь ей были под силу такие мощные натуры, как Любовь Яровая. Ее впервые сыграла в Малом театре Вера Николаевна Пашенная, представив законченный тип героической, цельной женщины. А мама таковой становилась на наших глазах под влиянием обстоятельств. Наблюдать это было очень интересно. Делала она и характерные, отрицательные роли — в дюрренматтовских «Физиках», например, хотя мне не очень хотелось видеть ее в таком свете. А вот в спектакле «Все хорошо, что хорошо кончается» она герцогиня. Это я уже приняла — мне там легче было с ней общаться. Не нравилось мне также, когда ее вводили на возрастные роли. «Ленинградский проспект» — она бабушка. Я не могла смириться, что моя мама — бабушка! Один раз посмотрела, и все. И еще — в бытовых ролях я ее не воспринимала. В «Поздней любви» она играла простую бабу, и мне тяжело было видеть ее в этом качестве.
— Ну да, все привыкли, что она играет аристократок, дам высшего света.
— Причем, очень человечных, интеллектуальных, мягких, отзывчивых и положительных. Помню, ее укоряли за то, что она неудачно сыграла Натали Гончарову. От нее требовали разоблачения, едва ли не гротесковых красок. А она, как ни старалась, выразить это не смогла. Получилась милая, сердечная светская красавица. По правде жизни.
— Что в этих ролях она несла в первую очередь — достоинство, высоту духа, благородство?
— Наверное, это была очень большая доброта, мягкость и отзывчивость героинь. Они все человечные, душевные. Вообще же если меня что-то в ее игре не устраивало, я спрашивала, почему она делает именно так. Не указывала ей, что надо или не надо. А спрашивала. Возможно, ту или иную подачу определяло амплуа. А раз так, то актер должен был нести этот крест и не выходить из заданных рамок.
В некоторых спектаклях она пела. И мне нравилось, когда она репетировала это дома, сама себе аккомпанируя на пианино. Играла мягко, хорошо, и я любила слушать ее из-за дверей. Иногда мы пытались играть в четыре руки. На гитаре она не играла. В свое время она пела в самодеятельности романс в «Бесприданнице».
Что касается нашей работы в театре, то там никаких родственных моментов между нами не было. Никаких поблажек она мне не устраивала, ничего за меня не просила. Ни в театре, ни вне театра.
— У мамы не было специального театрального образования. Но ведь его не было и у тебя.
— Во многом оно было у меня на дому. А потом – постоянное присутствие в театре на репетициях, за кулисами, на спектаклях. Даже учителя наши понимали тогда, что для нас – это заряд на будущее, и детей артистов отпускали с уроков на сдачи спектаклей. Занималась я, как уже было сказано, во Дворце пионеров и продолжала туда ходить, уже поступив в Инъяз. В Инъязе я не состояла в самодеятельности — там была своя героиня. Я ходила к замечательному солисту Театра оперы и балета Зауру Райбаеву в танцевальный кружок. Зато немецкую лексику преподавала у нас очень хороший педагог, и она стала готовить со мной для концерта монолог Маргариты из «Фауста». А потом в Казахский пединститут пришел руководить студенческим театром Азовский, и я перешла туда. Там мы ставили чеховский «Юбилей» и современные пьесы.
Известна мне была также походная жизнь актеров. После шестого класса мама взяла меня первый раз на гастроли в Ташкент, и это было что-то! Из сорока трех дней, что мы были там, только два-три вечера у нее были свободными. Такие поездки были и потом. И еще — раньше не было детских спектаклей в театре, и эпоха эта открылась во времена нашего детства. И я – да, да, не удивляйся! — была одна из первых, кто участвовал в этих спектаклях. А еще раньше — в полудетских. Например, в «Волынщике из Стракониц». Он шел вечером, и вся труппа была занята в нем за исключением некоторых актеров.
— Вас с мамой путали когда-нибудь?
— Однажды в приемную нашего директора пришли пожилые театралы. «Мы, — говорят, — долго не были в театре и просто потрясены тем, как выглядит Валентина Харламова. Такая она стала молодая, изящная!». А секретарша им: «Да что вы, побойтесь Бога, это же дочь ее Валя Полишкис!». Конечно, во мне много от мамы, и, вероятно, с возрастом, оно будет проявляться все больше и больше.
— Мамины роли играла?
— Нет. Вспомнить не могу. Разве что в Доме пионеров мы ставили «Славу Гусева», я исполняла Елену. Когда-то мама тоже играла ее, а папа — героя. И мой дядя Николай был занят в этом спектакле. Потом там же я сыграла мамину роль в «20 лет спустя» Аркадия Светлова.
— 130 ролей сыграно Валентиной Борисовной только на сцене Лермонтовского театра. И все нужно было запомнить!
— Мама не отличалась сверхпамятью, как, например, замечательная наша артистка Виктория Ивановна Тике, которую однажды срочно ввели в спектакль «Уступи место завтрашнему дню», и она с одной репетиции играла. А маме удавалось все трудом. Зато она никогда ничего не добавляла в текст, не переставляла слова или предложения, не позволяла себе переиначить междометие, даже если это ей помогало. В ней жило святое, трепетное отношение к слову. Она все оправдывала своей интонацией, поведением.
— А как она готовилась к предстоящему спектаклю?
— Специально как-то, по-моему, не готовилась. Но после обеда старалась поменьше есть, потому что надо было заковаться в корсет. И вообще на голодный желудок играть и говорить легче. Форму держала безукоризненно. Никогда не спала днем, говорила, что это расслабляет. Сидя занималась текстом в своей комнате, раскладывала пасьянс или читала. Никогда не лежала. Я когда в школе училась — все лежа. Печенье, конфеты. Она — нет. Такая подготовка передалась потом и мне. Я старалась не прибегать на спектакль откуда-то, а спокойно приходить из дому. Будучи школьницей, просила иногда: «Мама, почитай мне географию или историю!». Мне нравилось, как она это делала. Помню, первое стихотворение в Инъязе я выучила, чтобы прочесть, по-немецки. Говорю: «Проверь!». Она послушала и была так довольна, будто я произносила что-то божественное.
— Вообще сложно было быть ее дочерью?
— Конечно, я была в тисках и многого не могла себе позволить. Нельзя было расслабиться, сказать что-то лишнее. Хотя она была очень сдержанной, ни на кого никогда не давила. И что уж точно — не ходила и ничего за меня не просила. Это было не в ее принципах. В своих делах я разбиралась только сама. Бывало, у меня что-то с мужем, она ни за что не вмешается. Таких мам, наверное, даже и не бывает. Я была я, а она — это она. Родными мы с ней были дома, а в театре – сослуживцы. Там мама вела себя так, что не скажешь, что она королева. А ведь был период, когда она была единственной примой. Сама скромность, она никогда ни о ком ничего не сказала дурного. Это было совершенно исключено. И никакого панибратства со старшими, с руководством. Вероятно, она принимала все только позитивно и сама выходила из тех или иных затруднительных положений.
— Но человеку такой натуры трудно быть, скажем, тем же депутатом Верховного Совета, в которые ее выбирали дважды.
— Мне кажется, что депутатство это было по разнарядке. Это скорее было почетное дело, чем практическое. К государственным заботам она не была приспособлена. Ей даже речи помогали писать. А вот поехать с концертами в любой район республики – это пожалуйста! Ну, а что касается звания народной артистки республики, а потом и СССР, то она это заслужила.
— Но как депутатство, так и высокое творческое признание предполагали определенные блага. Например, Сочи, Черное море, санатории, курорты.
— Мама никогда не ездила на курорты, несмотря на то, что муж ее сестры заведовал сектором ЦК КПСС, в чьем ведении были все курорты СССР. Однажды лишь она сама выбралась на воды в Белокуриху, которую и санаторием-то назвать было нельзя. Повидается в отпуске с мамой, родственниками, и опять за работу.
— Очень важным в театре считается чувство партнера.
— Не знаю, каким она была партнером для тех, кто с ней был занят в больших партиях, а один случай стал притчей во языцех. Был чей-то длинный монолог, и мамин партнер, не выдержав, заснул. Потом подошел момент ему подавать реплику, а он никак. Мама давай обыгрывать его сон словами и жестами, обнимать, щекотать за ушком, похлопывать, подталкивать, а когда поняла, что все бесполезно, вынула из волос шпильку и как бы в шутку уколола неподдающегося. Такого коварства со стороны дамы спящий не вынес. Тут же проснувшись, он пошел выговаривать ей текст, и все пошло по нужному руслу.
Вообще за других артистов сказать ничего не могу, а вот всегда такой глубинный и колоритный Евгений Яковлевич Диордиев просто блаженствовал, когда они играли в дуэте.
— Понимание на сцене, наверное, переходит в жизнь. Он же к ней очень трепетно относился.
— Да, с дядей Женей они были близки по духу, понимали друг друга с полуслова и много лет дружили. Часто собирались у нас. Когда Юрий Борисович Померанцев был еще без квартиры – жил в ТЮЗе, он постоянно приходил. Но очень близких друзей у мамы не было. У нее были приятели. Она, в общем-то, была одиноким человеком, хотя сама этого, мне кажется, не чувствовала и не понимала. Театр заменял ей все — и родню, и друзей. Не люди театра, а сам театр. Дядя Женя – прекрасный актер, постановщик спектаклей, очень чуткий педагог все время уговаривал ее заняться преподаванием. Просили об этом и другие – нет, ни в какую! «Я не умею, боюсь, это не мое!». Хотя несколько раз она помогала ребятам из Института иностранных языков в самодеятельных постановках, но чтобы вести кружок — никогда!
— Она работала со многими режиссерами – Яковом Соломоновичем Штейном, Георгием Александровичем Товстоноговым, Виктором Ивановичем Дьяковым, Маром Владимировичем Сулимовым, Александром Александровичем Пашковым, Абрамом Львовичем Мадиевским.
— И слово каждого считала законом. Я не помню такого случая, чтобы кем-то из них она была недовольна. Слово режиссера для нее было законом. Она всегда подчинялась ему и никогда не настаивала на чем-то своем впрямую. Мне казалось, что ей легко было работать со всеми. Студент-практикант будет, и со студентом хорошо. Меня это даже удивляло. Ей важно было получить задание, и там она уже сама искала, как его выполнить. Конечно, она несла и свои находки, но не поперек. Стараясь войти в понимание режиссера, она все, что могла, вкладывала в этого режиссера. И ни одного слова оценки!
Уход из театра был для нее трагичен. С ним жизнь ее как бы закончилась. Из дома она больше так и не вышла. Какие-либо уговоры были бесполезны. Она так и не поняла, что стало с нашей страной, на все — большие детские глаза. Такой чистой и непосредственной осталась она в моей памяти.

2001 год.
2008 год.